В последнее время об этой книге многие дискутируют в интернете. Что ж, она того стоит. В основном, конечно, просто вспоминают как светлую частичку своего детства (ну вот, например, показательная статья из литературно-философского журнала "Топос": Ирина Шанаурина. Дорога уходит вдаль… ). Кое-кто спорит о том, как читается книга сегодня. Там и правда не все читается одинаково. Но кто из нас никогда не ошибался? Главное - это, ведь, не ошибаться в главном :) Поэтому, кто не читал - знакомьтесь, кто читал - поздравляю с новой встречей с Александрой Яковлевной Бруштейн. Отрывок с колыбельной.

В комнату входит, очень веселая, моя мама, а за ней - высокий красивый человек с пышным коком пепельных волос, падающим на лоб.

При виде его Иван Константинович, смешно нагнувшись и упершись руками в расставленные колени, - так в чехарду играют, - кричит, словно не веря собственным глазам:

- Нет!

- Да! - кричит, смеясь, пришедший человек с коком.

И оба они - Иван Константинович и человек с коком - бросаются друг другу в объятия. Незнакомец наклоняется, потому что он значительно выше Ивана Константиновича. Оба они восторженно обнимаются, целуются и хлопают друг друга по спине. Потом, словно исполняя какой-то давно привычный обряд, они отступают на один-два шага друг от друга, а Иван Константинович рычит громовым голосом:

- Черт побери мои калоши с сапогами!

- Тысяча чертей и одна ведьма в пушку! - отвечает ему незнакомец.

Впрочем, почему я называю его незнакомцем? Я ведь только в первую минуту не сразу признала его - я его года два не видала. Но тут же радостно вспомнила: "Миша! Это мой дядя Миша!"

Он тоже бросается ко мне, берет меня на руки, как маленькую. Он обнимает, целует меня, напевая приятным баритоном смешную и глупенькую песенку, которую я помню с самого раннего детства:

Ах, простите! Ах, простите,
Дорогая уистити, -
Что-то нос у вас не чист!
Вы, конечно, обезьяна,
Обезьяна без изъяна,
Но ведь вы - не трубочист!

Я с восторгом обнимаю кудрявую голову дяди Миши, - я снова, словно в первый раз в жизни, узнаю его голос, придающий теплоту и сердечность всему, что бы он ни пел. Как часто, в самом раннем моем детстве, когда я бывала нездорова, не могла уснуть, дядя Миша целые ночи носил меня на руках и пел мне, а я слушала, положив голову на его плечо. Самое мое любимое было "Сказка о рыбаке и рыбке" - пушкинские слова, к которым он сам сочинил музыку. Когда он пел, как старик в первый раз закинул невод, - "пришел невод с травою морскою", как "в другой раз закинул он невод, - пришел с одною тиной" и хотя я отлично знала, что сейчас старик в третий раз закинет невод и поймает бесценную золотую рыбку, - все равно я слушала с замиранием сердца, я боялась: а вдруг сегодня старик не поймает рыбку? Ведь тогда старик и старуха будут и дальше прозябать "в землянке", как прозябали до этого "тридцать лет и три года..."

Теперь я знаю, что в том и есть секрет подлинного таланта: зритель, слушатель, читатель - даже если он смотрит пьесу или читает книгу в тысячный раз! - должен волноваться, словно слышит и видит это в первый раз в жизни! Он должен трепетать от страстной надежды: "А вдруг сегодня конец будет новый, счастливый?" И только те писатели и актеры талантливы, которые умеют заставлять читателя и зрителя замирать в этом "а вдруг".

Дядя Миша был талантлив. Он был исключительно музыкален - пел, играл на рояле, сочинял безделушки-пьески для рояля; издатели покупали и печатали их. Помню его польку "Леночка", посвященную моей маме, выставленную в витринах музыкальных магазинов. Дядя Миша окончил юридический факультет и был на редкость красноречив. Дедушка Семен Михайлович говаривал: "Если я хочу отчитать Мишу за какое-нибудь несомненное его безобразие, я должен войти к нему в комнату, выговорить все, что у меня на душе, - и тут же уйти, не дав ему сказать ни одного слова, иначе через пять минут я буду верить, что никакого безобразия Миша не совершал, а если и совершил, то это было совсем не так, совсем не то и вообще это не было безобразием. А через десять минут я еще буду просить у Миши прощения за то, что посмел заподозрить его в чем-то дурном!"

Были у дяди Миши и несомненные литературные способности. Он писал стихи, слова для романсов, но, главное, - письма. Боже мой, какие письма умел сочинять дядя Миша! Над этими письмами люди хохотали, плакали, люди исполняли любую дяди Мишину просьбу, хотя бы самую трудноисполнимую! Однажды на каком-то пышном балу у его петербургских знакомых, за ужином, где шампанское лилось, словно из открытого крана водопровода, дядя Миша на пари с каким-то приятелем написал письмо своей мачехе, второй жене дедушки Семена Михайловича (которого в то время уже не было в живых). Мачеха эта, очень чванная, ни на миг не забывавшая, что она - генеральша, ее превосходительство, жила в Каменец-Подольске и своего пасынка Мишу ненавидела (думаю, что заслуженно, потому что и он терпеть ее не мог и причинял ей - в детстве и юности - тысячи неприятностей). Тут же, на балу, в присутствии всех гостей, дядя Миша написал ей письмо: он, дескать, дошел до последней ступени человеческого падения - он пишет это письмо в знаменитой петербургской ночлежке "Васина деревня", он голодает, он стоит с нищими на паперти; здесь, в ночлежке, он пишет ей, лежа на грязных нарах, среди пьяниц, бродяг, воров. Когда Миша читал вслух те места, где он описывал грязь, вонь, чужие пороки и свои страдания, то барышни, только что с ним вальсировавшие, плакали! На рассвете, возвращаясь домой с бала, дядя Миша опустил письмо в ящик... Письмо пришло в Каменец-Подольск и было доставлено с вечерней почтой; прием денежных переводов по почте и по телеграфу был уже закрыт до утра. Мачеха-генеральша всю ночь рыдала над этим письмом и еще затемно побежала на телеграф, чтобы срочно отправить дяде Мише 200 рублей! Одновременно она отправила ему телеграмму: "Умоляю вернуться на путь добродетели".

Дядя Миша долго носил эту телеграмму в бумажнике: "Вдруг в самом деле послушаюсь? Тогда эта телеграмма будет входным билетом на путь добродетели!"

Дядя Миша добр, иногда до безрассудства. Деньги - и большие - раздает направо-налево по первой просьбе, иногда незнакомым людям. Помню также случай, как соседская кухарка упала вечером с чердачной лестницы. Дядя Миша принес старуху на руках, положил ее на свою кровать и всю ночь просидел около нее, прикладывая ей компрессы. Утром он нанял карету, - чтоб спокойно везла, чтоб не трясло! - и отвез старуху в больницу. Старуха, прощаясь с Мишей, плакала: "Когда я молодая была, мажилось (грезилось) мне: повезет меня королевич в карете..."

Вот какой мой дядя Миша, брат моей мамы, и вот он неожиданно, без предупреждения, как снег на голову, нагрянул в этот вечер. Впрочем, иначе дядя Миша появляться не умеет!

В пять минут дядя Миша уже знаком со всеми, а главное - все в него влюблены. Такой уж это человек! Он дирижирует: "Гран рон!" - составляет круг из всех обитателей квартиры и гостей: Ивана Константиновича, мамы, Тамары, Лени, меня, Шарафутдинова и горничной Натальи. Он заставляет нас плясать невообразимые танцы. Он играет нам на рояле какие-то мелодии собственного сочинения. Потом поет романс Чайковского (я его тоже помню чуть не с рождения), и поет его так задушевно, так проникновенно, что все мы застываем там, где нас застигли первые ноты:

Спи, дитя мое, усни!
Сладкий сон к себе мани.
В няньки я к тебе взяла
Ветер, солнце и орла.
Улетел орел домой;
Солнце скрылось под водой;
Ветер, после трех ночей,
Мчится к матери своей.

Мы все, тесно обнявшись, сидим на диване: я - с мамой, Тамара и Леня обхватили за шею Ивана Константиновича, прильнув головами к его плечам. Шарафутдинов, стоя в дверях, грустно и растерянно приоткрыл рот, Наталья вытирает глаза уголком фартука.

Ветра спрашивает мать:
"Где изволил пропадать?
Али звезды воевал,
Али волны все гонял?" -
"Не гонял я волн морских,
Звезд не трогал золотых -
Я дитя оберегал,
Колыбелечку качал..."

Много слыхала я песен за долгую жизнь. И пели их хорошо - иногда лучшие певцы в мире. Но нет песни, которая бы так мучительно и сладостно волновала меня, как эта "Колыбельная". Может быть, оттого, что это была одна из первых песен, какие я слыхала в жизни. Или оттого, что дядя Миша пел ее так, как он делал все, - самозабвенно-талантливо... Даже и сейчас я не могу слушать ее без глубокой печали.

Но вот дядя Миша уже допел "Колыбельную" и, обведя глазами всех нас, притихших, всплакнувших, взволнованных, говорит - как всегда, без всякого перехода:

- А кормить гостей здесь не в обычае, что ли?

Тамара (кстати сказать, совершенно позабывшая свои горести), Наталья, Шарафутдинов начинают хлопотать по хозяйству, накрывать на стол. Мы с Леней пристраиваемся около взрослых. Леня смотрит на дядю Мишу с восторгом, как на какое-то волшебное видение. С той обостренностью чувств, какую дает искусство, я сейчас, после прослушанной "Колыбельной", смотрю на Леню и взволнованно читаю в его душе. Мальчик, видимо, давно тоскует об отце. Его отец умер так рано, что Леня его даже не помнит. Дедушка Хованский - был, судя по всему, злой, раздражительный, спесивый брюзга. Бабушка Инна Ивановна была хорошая, милая, ласковая и грустная, но ведь бабушка - это не отец. Иван Константинович тоже ведь только дедушка... Два года Леня провел в кадетском корпусе, затертый в военной муштре, как во льдах... И вот он смотрит на дядю Мишу, на этого чужого человека, неожиданно ворвавшегося на несколько часов в его, Ленину, жизнь. Вот бы такого отца! Это Леня думает не словами, не мыслями, а чувством, всем сердцем! А я понимаю это потому, что дядя Миша разбередил мне душу своим пением. Сонная у человека душа, - через час-два я уже опять не буду понимать ничего, что происходит в окружающих меня людях, в их мыслях и чувствах.

В то же время я почему-то думаю о двух людях: о моем папе, в которого я верю больше, чем во всех, и об этом вот дяде Мише, чудесном дяде Мише, которого обожают все, и я первая. Я совершенно явственно вспоминаю, что эти двое никогда не казались мне дружными между собой. Не то чтоб они ругались, дрались или хотя бы ссорились, - ничего подобного, они всегда были ровно приветливы друг с другом. Но я только сейчас - вот именно сейчас, после песни, когда на душе так радостно и так хочется плакать светлыми, доверчивыми слезами! - только сейчас я понимаю, что папа и дядя Миша совершенно разные люди: то, что нравится дяде Мише, кажется нехорошим папе; а то, что любит папа, того не любит дядя Миша. Между ними всегда идет какой-то внутренний спор, ни на минуту не затихающий. Помню, когда умер дедушка Семен Михайлович, дядя Миша вдруг, на удивление всем, купил на свою долю дедушкиного наследства - имение! Папа тогда спросил дядю Мишу, - мы сидели за обедом, - спросил спокойно, ровным голосом:

- Зачем тебе понадобилось это имение, Миша? Ты же окончил университет, ты - юрист. Работай!

- Ох, скука! - зевнул дядя Миша, открывая свои великолепные зубы.

- У тебя есть и другие способности - к музыке, например. Поступай учиться в консерваторию.

- Еще того не легче!.. Да брось, Яков, придумывать всякую чепуху! Я хочу жить весело!

- Это - помещиком-то? - сощурился папа.

- Вот именно! Заведу образцовое хозяйство, буду задавать пиры на всю губернию! Разве не весело?

Дядя Миша тогда явно поддразнивал папу, хотя и добродушно. Папа молчал и больше в разговоры об имении не вмешивался. Имение было куплено. Дядю Мишу надули при этом, как грудного младенца. На имении оказалось втрое больше долгов, чем ему сказали при покупке. Дядя Миша сразу оказался в жестоких тисках, как говорится - "в долгах, как в репьях". Дважды, чтоб спасти его от полного разорения, мама и папа посылали ему денег, - на это ушла почти вся мамина часть дедушкиного наследства. Дядя Миша бился как рыба об лед.

Папа никогда ничего не говорил. Только один раз, когда - мама, прочитав очередное дяди Мишино письмо, заплакала: "Бедный Миша...", - папа сказал:

- Не бедный, нет: несчастный. Потому что баловень, барчук. Все в жизни получил даром, работать не умеет... Какая это жизнь!

Как-то раз, в разгар дяди Мишиных злоключений с имением, дядя Миша неожиданно женился и приехал к нам с женой. Ее звали Тиной, она была совсем юная и наивная до глупости. У нее были роскошные туалеты и белье из сплошных кружев. Увидев однажды, как мама штопает чулки, тетя Тина спросила с удивлением: "Вы носите штопаные чулки?" Все умилялись, глядя, с каким упоением тетя Тина играет со мной в куклы, как горько она плачет, когда ей случается проиграть мне партию в поддавки! Только папа как-то сказал о Тине с жалостью:

- Это же бедняжка блаженненькая... Цыплячьи мозги...

Брак оказался несчастным. Отец Тины, румынский еврей, темный делец, втянул дядю Мишу в какие-то биржевые дела, облапошил и окончательно разорил его, а сам скрылся неизвестно куда. Единственный брат Тины, Жан, красавец, прожигатель жизни, оставшись без гроша, поступил парикмахером в самую шикарную петербургскую дамскую парикмахерскую "Делькруа"...

Миша не приезжал к нам года два. И вот - сегодня...

А сегодня дядя Миша не совсем такой, как всегда! Сквозь привычное веселье, сквозь искреннюю радость видеть всех близких в дяде Мише чувствуется усталость, глаза его смотрят порой горько. Он бурно обнимает маму, подбрасывает меня в воздух, прижимается щекой к руке Ивана Константиновича... Но он не совсем веселый, хотя все кругом смеются и смотрят на него с восхищением.

Но вот уже накрыт стол - роскошно! На нем - все, что Тамара готовила для своих "знатных" гостей: красивая новая посуда и хрусталь, цветы в большой вазе посреди стола и цветы у каждого прибора, вино, множество заманчивых яств.

- Прошу за стол! - весело приглашает Тамара. Она уже забыла свои недавние разочарования и с удовольствием исполняет обязанности хозяйки дома.

В эту минуту появляется новый гость - папа. Он приезжал на часок домой - перекусить и отдохнуть; у него сегодня очень трудная больная, от которой он не отходит с самого утра и к которой сейчас вернется опять. Дома ему сказали, что приехал Миша и что мы все у доктора Рогова, - он и приехал сюда.

Папа и дядя Миша здороваются, обнимаются. Но, как всегда, ясно чувствуется, что между ними стоит что-то, какой-то барьер, что ли...

- Приехал, баловень? - спрашивает папа без всякой злобы, шутливо.

- Приехал, да, - отвечает дядя Миша. - А ты, как всегда, в ярме?

- Да, как всегда. Через полчаса уйду - у меня тяжелая больная.

- И не надоело тебе? - посмеивается дядя Миша.

- Никогда не надоест, - серьезно отвечает папа.

Все сидят за столом. Иван Константинович разливает в бокалы вино. Затем он встает и торжественно говорит самым низким голосом, каким может:

- Н-н-ну-с, друзья мои!.. Сегодня у меня - дорогой гость: сын Семена Михайловича, моего друга и товарища... по Военно-медицинской академии и по турецкой войне... Михаил Семенович - вот он! Попросту скажем - Миша, Мишенька... На коленях у меня сиживал. Сиживал, как же... Ну, в общем, черт побери мои калоши с сапогами, - твое здоровье, Мишенька! - протягивает он к нему бокал.

- Ах, Иван Константинович, Иван Константинович! - укоряет его мама. - Мишеньку вы на одно колено сажали - это вы помните! А кто на другом колене сидел, про это вы забыли?

- Не забыл, дорогая, - как же я это забуду? На другом колене у меня сидела девочка Леночка - ныне ее Еленой Семеновной зовут! - жена моего младшего друга, Якова Яновского! Ваше здоровье, дорогая! И твое, Яков Ефимович!

- А помните, Иван Константинович, - говорит вдруг дядя Миша, - как я прибежал к вам, когда мою сестру Леночку обидели в гимназии? Какая-то девчонка бросила ей на голову грязную тряпку, которою стирают мел с классной доски. Ну, Леночка у нас всегда была "чистоплотка": прибежала домой, плачет горько. А я - сам гимназист, что я могу? Ну, я, конечно, - к Ивану Константиновичу. Помните, дядя Ваня?

- Конечно, помню! Врывается, понимаете, ко мне Миша, сам не свой, весь трясется, глаза мечут молнии! Сестру его обидели в гимназии! Так чтоб я сию минуту отправился в гимназию и чуть ли не на дуэль начальницу вызвал!

- А вы - не вызвали? - спрашиваю я.

- Ну что ты, опомнись! Как же я женщину на дуэль вызову!

- И что же было дальше? - спрашиваем мы в три голоса: Леня, Тамара и я.

- А дальше, - продолжает, смеясь, дядя Миша, - я полетел стрелой прямо в женскую гимназию. "Где госпожа начальница?" Привели меня к ней - служитель гимназический оказался бывший денщик моего отца. Я говорю: "У вас одна девчонка оскорбила мою сестру! Вы должны эту девчонку наказать!" Ну, начальница меня расспросила. "Виновную я, говорит, накажу, но неприлично сыну такого отца говорить слово "девчонка"!..

Все смеются. И вдруг папа мой говорит совершенно серьезно:

- Очень характерный для тебя случай, Миша! Намерение у тебя было самое благородное: заступиться за сестру. Но сперва ты хотел осуществить его при помощи Ивана Константиновича, а потом выехал все-таки на авторитете своего отца: служитель, бывший денщик, проводил своего бывшего барчука к начальнице - другого бы не проводил! - а начальница не выставила тебя вон тоже, вероятно, только потому, что ты был сын своего отца, которого она знала и уважала... Ну да, впрочем, бросим это! Скажи нам лучше, что у тебя? Как твои дела?

- Нет-нет! - пугается вдруг мама горестного выражения, мелькнувшего в глазах дяди Миши. - Сегодня о делах не будем! О делах - завтра...

Дядя Миша обнимает маму, целует ее руку.

- Дорогая моя Леночка... - говорит он с печалью. - Не будет этого завтрашнего разговора. Не будет. Я сейчас еду на вокзал. Скоро поезд...

- Но почему ты сразу не сказал мне, что ты сегодня же уезжаешь?

- Деточка... Ведь я испортил бы этот вечер и себе и всем нам! Подумай, такой чудесный вечер... Будет ли у меня еще когда-нибудь такой вечер?..

- А как же твои вещи? Ведь они остались у нас...

- Леночка! Мы так давно не видались, ты мне так обрадовалась - даже не заметила, что я без вещей! И в первый раз в жизни я не привез подарков ни тебе, ни Сашеньке...

Дядя Миша обнимает и меня. Потом обращается к папе:

- А про мои дела, Яков, я сейчас скажу... хотя похвастать и нечем. Ну, коротко: имения нет, его продали с молотка - за долги... Семьи тоже нет: жена моя, Тина ушла от меня и дочку нашу - тоже Сашеньку - увезла с собой... Работать я не умею - ты всегда говорил мне это, и теперь я иногда начинаю думать, что, пожалуй, ты был прав...

- Миша! - говорит папа, кладя ему руки на плечи. - Если тебе нужны деньги... Ты ведь знаешь... Я всегда...

- И я! И я! - говорит Иван Константинович, который словно даже осунулся и похудел за эти полчаса.

- Спасибо, милые, не надо, - твердо отвечает дядя Миша. - Я еду в один городок... ну, пока без названия... на русско-азиатской границе. Там я получу ма-а-аленькое место: податного инспектора. Если приживусь, если вработаюсь, напишу вам. Это будет не скоро... И - не легко, сами понимаете... Ну как, Яков? Ты доволен? Ты понимаешь, что баловень берется за работу?

- Очень хорошо! - говорит папа, обнимая дядю Мишу. - Очень хорошо, Миша... Потому что баловням приходит, вероятно, конец. Ты хочешь работать? Отлично!

- Ну, дорогие мои! - обращается к нам дядя Миша. - Давайте прощаться.

- Нет! - требует Иван Константинович. - Сперва присядем перед дорогой.

Мы садимся. Шарафутдинов неловко мнется - нельзя ему сидеть при Иване Константиновиче! - и только после твердого приказания он садится за дверью соседней комнаты.

- Вот и посидели перед дорогой! - встает дядя Миша. - Вы что это? На вокзал со мной? Провожать меня? Ни-ни-ни!

Еще минута-другая - дядя Миша, обняв и расцеловав нас всех, уходит вместе с папой. В дверях он оборачивается к нам:

- Прощайте, родные мои! А может быть, до свидания?

И убегает.

Иван Константинович опускается на диван. Мама плачет рядом с ним.

- Баловень... - бормочет Иван Константинович. - Именно, что баловень... Загубило его это баловство...

- Почему, дедушка? Почему? - задумчиво спрашивает Тамара. - Какое баловство?

- А такое! - упрямо говорит Иван Константинович. - Баловство - это все, что задарма, понимаешь? Вот - Миша: отец его, Семен Михайлович, замечательный хирург был, бесстрашный человек, под огнем неприятеля раненых перевязывал, на себе, случалось, из боя выносил их, Я, бывало, иду с ним, даже перекреститься боюсь... А он - как по бульвару гуляет! Ранили его, контузили, тифом болел - тогда это гнилой горячкой называли, - отлежится и снова в строй! За это, за труд этот адский, за самоотверженность врача, за опасности и лишения, ему и ордена дали, и потомственное дворянство, и все... А Миша - он с малых лет привык, что он - потомственный дворянин, и папа у него орденами обвешен, как елка игрушками, и все двери перед ним открыты, и что ни пожелай - все сделается! До тридцати с лишним лет дожил - трудиться не научился, не любит, не умеет... А теперь уже поздно... Так вся жизнь и пошла под раскат... Нет-с, братцы мои, не баловство человеку нужно и не отцовы заслуги, свои собственные дела, своим потом, своей кровью политые!

- Верно, Иван Константинович, - говорит мама сквозь слезы. - Все верно, что вы говорите...

Иван Константинович привлекает к себе Леню и Тамару. Уже и раньше как-то мама при мне говорила папе, что Иван Константинович любит обоих своих "нечаянных внуков", но Леню - чуточку больше. Потому что Леня - "бабушкин". Он на нее похож и лицом, и характером, он ее любил, и она его любила. Оттого Иван Константинович особенно ласков с Тамарой: он боится, что она это поймет, почувствует...

- Леня! - говорит Иван Константинович, гладя голову Тамары, но смотрит он прямо в красивые "бабушкины" глаза Лени. - Очень тебя прошу понять: граф ты там, или маркиз, или князь, - это не твоя заслуга, и потому это дешевое дело. Вон, говорят, за границей титулы за деньги купить можно! Но если ты настоящий человек и делаешь настоящее дело, и делаешь его хорошо, - так вот это уже твоя заслуга, это трудно, и тебя за это всякий уважать будет. Понимаешь, Леня?

- Понимаю... - тихо говорит Леня. - Я, дедушка, сам тоже так думаю.

...Первое письмо от дяди Миши получили мы через восемь лет после этого вечера. Он писал из города Орска, Оренбургской губернии. Служил он в каком-то учреждении, жил тихо, скромно, незаметно.

"А может быть, до свидания?" - спросил он, уходя в тот последний вечер от Ивана Константиновича.

Нет, это было "прощайте". Свидеться с ним больше никогда не привелось. Никому из нас.